Багульник в банке обживал окно.
Сначала он притягивал вниманье
сухих листков шагреневою тайной
и плотных почек беспокойным сном.

В квадрате запотевшего стекла
чернел нечёткой графикой рисунка,
внимая сонно голосам и звукам
под пологом домашнего тепла.

Себя осознавал неторопливо,
не смея верить в силы волшебства.
А в форточку втекала синева,
и воробьи чирикали, что живы.

И в день обычный, тихий и неяркий,
багульник, сбросив наважденье снов,
на волю стайку выпустил цветов
из тёмных коконов продолговатых.

Тая дыханье и забыв слова,
мы у окна в волнении застыли.
Казалось, будто расправляли крылья
похожие на эльфов существа.

А за окном, уже едва знакомым,
в живом прозрачном розовом тумане
иные страны грезились и звали,
и жизнь текла по сказочным законам.

И снился нам все ночи напролёт
далёкий край камчатских наших эльфов,
теплом Земли до кончиков прогретый
корней, тропинок,
веток, паутинок
и до кедровых облачных высот.

А пленникам в неволе не уснуть
и, переждав последние метели,
они однажды ночью улетели,
по свету звёзд угадывая путь.

Мы верить в чудо с возрастом устали,
доверив детям сказок светлый мир,
и только память бережно хранит
сюжеты и картинки без названий.

И там, где детства беды и забавы,
там навсегда останутся со мной
котёнок Тимка, песни Окуджавы
и веточка багульника весной.

Прозрачен изумруд воды до дна
и до оправы серебристой ивой,
и явственней дневная тишина
в высокой ноте песни комариной.

Чуть зыбки, но отчётливо видны
лёд облака и луч – иглой зелёной,
И высота подводной глубины,
Как рыбами, стрижами населённой.

Как линии на листьях и руке,
различных сред усталые дороги
расходятся по жизни налегке,
в живой воде уняв свои тревоги.

Как бесконечны высь и глубина –
так жизнь, наверно, тоже – бесконечность.
Течёт сквозь нас, неслышна, невидна,
даря покой и унося беспечность.

Он стоит за околицей счастья,
но зато в самом центре мечты –
тёплый дом, чьи окошки лучатся,
а хозяйка разводит цветы.

Незабудки и алые розы,
и с пятью лепестками сирень
всё пытается вывести. Грозы
дом обходят, и тень на плетень

не ложится. И как-то особо
соловьи летней ночью поют
для особенной этой особы.
А соседи Любашей зовут,

по-соседски. Но именем полным
этой женщины полны стихи
и романсы – как радиоволны
или ласточки из-под стрехи,

улетают и в окна стучатся.
Не услышишь – потом не зови.
Все тропинки, ведущие к счастью,
на Земле носят имя Любви.

Деревушка в долине Надежды,
с побережья зимы маячок,
самый первый апрельский подснежник,
самый тонкий и звонкий смычок,

белый парус в тумане разлуки –
все созвездьем Любви рождены.
Лишь под ним постижимы наука
и романтика Вечной Весны.

У Любви красной нити в подарок
хватит всем – в лабиринтах тревог
не пропасть. Из шифоновых радуг
шарфик выкроит или платок

для того, кто в приметы не верит
встречи глаз и скрещенья путей,
кто стучится в открытые двери.
Этот шарф будет пуха теплей...

А Волшебница глаз не смыкает
до зари. И, застывшую тишь
акварельною кистью лаская,
всё поёт.
Разве ей запретишь?..

Мой Славка алые приделал паруса
к обычной пенопластовой коробке.
Кораблик пробирается неловко
по затонувшим в луже небесам,
по облакам, среди обломков веток,
среди намокших фантиков конфетных.
А навигатор с берега следит
за курсом и подталкивает палкой
шершавый бок. А по воде круги
и волны от плывущей иномарки.
А дома, остывая, ждёт мальчишку
обед, и недоделаны уроки,
и Грина непрочитанные книжки
в секрете держат сказочные строки.
Сын не смотрел ещё на звёзды ночью
и чьё-то имя не шептал украдкой.
Ещё пищит в кармане тамагочи,
и в покемонах школьные тетрадки.
А на не слишком дальних берегах
с обычным именем глазастая девчонка
не знает о волшебных парусах,
на долгий путь до счастья обречённых.
Не угадаешь, сколько зим и лет
до встречи, только я уверена:
для паруса сын выбрал алый цвет –
и девочка дождётся, непременно.

Мы убегали от стены дождя.
Она катилась тяжело и гулко,
под арки и пролёты, в переулки
и во дворы без спроса заходя.

Окрепший ветер волны влаги гнал
лиловые и форточками хлопал
чуть впереди московского потопа –
как будто нас о нём предупреждал.

А под ногами был сухой асфальт,
и капли – словно гвоздики на крыше.
И шум дождя был как с экрана слышен
в том фильме, что включили наугад.

Всего лишь в сотне метров за спиной
дождь барабанил по зонтам и кронам,
и мы в стеклянной будке телефонной
укрылись от погони проливной.

И океанской бешеной волною
наш "батискаф" мгновенно захлестнуло,
а мы к иллюминаторам прильнули,
разглядывая город под водою.

Аллеи парка за завесой мглистой
коралловыми рифами казались,
и стайкой серебристою метались
теченьем ветра сорванные листья.

Не оставляя под водою след,
с включёнными сигнальными огнями
цветные субмарины шли морями,
привычно тормозя на красный свет.

А воздух, окружавший батискаф,
напоминал напиток ароматный –
озоново-вишнёвый, терпко-мятный,
и с привкусом миндальным на губах.

И нам почти не верилось, что ливень
закончится, и, людям возвращая
промытый город, океан отхлынет –
и радугу подарит на прощанье.

Желтеют летние страницы,
на клёнах золота заплатки,
и новый день спешит напиться
тумана молоком несладким.

В небесных голубых колодцах
среди скользящих облаков
чуть-чуть разбавленное солнце
прохладой будущих снегов.

Ещё тепло, и листопада
пока не время, не черёд,
но паутинок мириады
уже отправились в полёт.

И невесомей нитей нету,
судьбе подвластны и ветрам,
сверкая в пыльных шторах света,
о первых осени приметах
играючи напомнят нам.

Полутонов и полусвета
игра на лицах и на листьях.
Размыты акварели лета,
и по осенним трафаретам
шальные заплясали кисти.

Из самых тёплых красок спектра
костёр прощальный запаля,
дымком, туманом, грустью ветра
к утру укроется земля...

И скоро – отголоском боли –
далёкий клёкот журавлей
и хруст морозной крупной соли
на чёрствой корочке полей.

На самом дне глубокой осени
Наплакаться и отоспаться.
Там за постой расценки сносные
для постоянных постояльцев.

Там рады одарить приветливо
открытками из ярких листьев
с такими верными приметами
счастливой перемены в жизни.

Не за горами за гранитными,
не за Китайскою стеною,
а за придуманной границею
моей мечты с твоей мечтою.

Граница та давно нарушена
верлибрами, хореем, ямбом,
холодным мыслям не послушными.
Она в пробоинах и ямах,

наполненных молчанья золотом –
по горло. Прошлого преграды,
как вены, окрылённым вспороты
пером и клином листопада.

И небо, и душа измучены
осеннею плакучей лирой.
Ноябрь снеговыми тучами
латает дождевые дыры.

Единым светлым откровением
сойдут снега на наши крыши,
и мы с тобою одновременно
"Всё будет хорошо..." – напишем.

Арбузным запахом ветров весны
насыщен воздух, звонкий и хрустящий –
как будто намешали колдуны
коктейли для шарманщиков бродячих.

И мы во снах блуждаем, но без сна,
без шапок и, конечно, без часов,
по памяти читая голоса
и строчки полустёртых адресов
в тех виртуальных книжках записных,
где ждут свиданий каждую весну
привыкшие к скамейке запасных,
те, что прожили с нами жизнь одну,
а может – две, а может – только день.
Любимые, приятели, друзья...
И ни вчера, ни завтра, ни теперь
их разлюбить и вычеркнуть нельзя.
Тех встреч коротких тайна, боль и свет,
как слёзы растревоженных ветвей,
как первый дождь, протаивают след
в последних льдах шальных весенних дней.

...Но бой часов и звонкая капель
работают упрямо и на совесть,
нас возвращая в наступивший день
и продолжая начатую повесть
о наших неоконченных делах
сегодняшних, о нынешних любимых.
Лишь в сносках, между строк и на полях
читаются прожитых строчек рифмы.

Она засветится туманной
зарёй на дальнем горизонте,
на кромке голубого зонтика –
земля моя обетованная.
Круиз окончен кругосветный.
В краю остались закордонном
чертог зимы, хоромы летние,
и белый цвет, и свет зелёный.
В мечтах, во сне и над страною осени,
поодиночке или сбившись в стаи,
забыв, что притяжением прикованы,
как листья или птицы, мы – летаем.
За год устав от одиночества,
домой, на родину, слетается
осенних жителей сообщество –
чудесное, чудное братство.
Без спешки ветер ставит на крыло
листву поспевшую, сухие парашюты
семян кленовых и тончайшее стекло
осенних паутинок. И маршруты
счастливые, хоть недалёк полёт –
международных рейсов нету в расписании.
Да и не надо. Осени черёд –
лишь краткое, заветное свидание,
грусть о котором не пройдёт, наверно,
когда растает в сумраке ночном
сентябрьская родина, мой дом,
где тленно золото, и потому – бесценно.