"Золотые шары" никуда не летят,
вместе с мальвами жмутся к забору.
Как озябших подросших осенних цыплят,
их ветра сосчитают. И скоро

только в небе останется летний мираж,
в океане земных отражений.
Будет ярко-малинов закатный витраж;
облаков молчаливое племя

золотыми шарами взойдёт над землёй
с отгоревшим её листопадом,
над чернеющим домом, остывшей рекой,
над покинутым птицами садом.

Будет слышно, как вьётся тропинка, шурша
угольками былых многоцветий.
Будет чайник горяч. Будет рада душа
отыскать, как счастливый билетик,

золотой лепесток. Заточить карандаш
и зажечь огонёк над свечою.
И из горсточки слов взять и склеить коллаж.
Тёплый, летний. Строка за строкою.

Серебрится в вазочке лунник.
В такт бессвязным полночным мыслям
под окном ракушечник листьев
всё шуршит. И, пытая струны

их язычеством говорливым,
бредит ветер о том, что можно
на ракушку-листок похожим
стать любому в ночном приливе.

Как октябрьский лист осины,
не дрожать, держась за опору
света дня. Нанести узоры
звёздных рун голубым курсивом

по спирали вокруг запястий.
Пусть шумят голосами моря
в них пучины тревог и горя
и намытый песочек счастья.

Этот прошлого тихий голос
станет памятью – и не больше.
Чёрный самый, самый погожий
дни сплетутся в единый колос

зыбких водорослей придонных,
чуть заметных в глубинах ночи.
И тогда уже не захочешь
в светлый день возвращаться снова,

чтобы солнцем его согреться.
Ветер стонет, шаманят струны.
...Но в окне серебрится лунник.
И не сходит с орбиты сердце...

Тихий шёпот дождя и листвы за окном...
Только слов не понять. Разговор еле слышен.
И окно в тёмный сад – как в загадочный дом,
в доме пол земляной и высокая крыша.

Если выключить свет и смотреть, не дыша,
отрешившись от дел отболевших вчерашних,
то почувствуешь, как прорастает душа
тонкой веточкой в мир заоконный домашний.

Словно за руку, ночь уведёт за собой
в этот мир, где совсем не чужими мы были.
Только вспомнить бы, кем? Может, птицей ночной
прилетали сюда и дождём приходили?

И покажется, что в прошлой жизни была
я вот этой рябиной под нашим окошком.
И роняла плоды, и сжигали дотла
листопады обветренных листьев ладошки.

Я любила смотреть на свечу за окном,
там смеялись и пели, всю ночь говорили.
Только слов не понять... И мечталось о том,
как я в двери войду – и останусь в том мире...

***

В манере зимнего эстетства
творит мороз узор на окнах,
пытаясь передать кокетство
тепличной розы; в иглах тонких

сна с явью преломляя грани.
В саду изысканных соцветий
гуляет ветер-северянин
в сопровожденьи междометий.

***

Как роза майская цвела!..
В перчатках лаковых ладони
несли бутонов купола
всё выше, выше – и на склоне

небесном каждый лепесток
раскрылся шёлком мотыльковым.
И хокку выжигал Восток
в развилках жилочек лиловых.

***

На полке в стареньком буфете –
портрет мой, с розой – летний дар.
Купанье в ультрафиолете,
и нежно тлеющий загар

на влажных, ярких лепестках.
И кажется – в моих руках,
в цветочной маковке вихрастой –
тепла источник инфракрасный.

***

Пьют горький кофе чёрной лужи
две розы чайные. И сплином
насквозь проветрен и простужен
весь парк под клином журавлиным,

Под НЛО нависшей тучки,
прожекторным лучом заката.
В подковках глянцевых колючек
горит дождей осенних злато.

Меж двух "хрущовок" и меж двух дорог –
квадратик леса, мне почти ровесник.
Лесной кузнечик, домовой сверчок
смычками лет скрипичный диалог
ведут вплоть до осенних равноденствий.

Неасфальтированной тропкою дожди
пройдут, а снег ночлег устроит
под окнами. Лучин не пощадит
берёзовых, и до весны проспит
на куче листьев, смешанных с золою.

Когда собачий холод канет в март,
капельный, звёздный, песенно-кошачий,
двойной зелёной альфою горят
глаза соседской Мурки. И вопят
всю ночь коты о чувствах настоящих.

Вишнёвый бал, фиалковый протест
крапивы натиску. Смелей и громче
кошачьих птичьи песни, и окрест
для гнёзд всё меньше подходящих мест.
Но каждый год настойчивее прочих

черноголовых славочек семья
тенистый обживает палисадник.
Терпимее дрозда и соловья
они к скамье, верёвкам для белья
и запаху борща или оладий.

Окно открыто. Летнее родство
листвы со слухом, взгляда – с ворсом травки.
И птичьей партитуры торжество.
– Вот расчирикался! –
на "тёзку" своего
ворчит мой сын, русоголовый Славка.

В тихом омуте снежности млечной
день дремал, шевеля плавником,
но разбужен был скрипом скворечни
и ветров чистой силой. Потом

был накормлен из рук Водолея
тёплым коржиком рыжей звезды –
и поплыл по притихшим аллеям,
как по рекам. В дома и сады

заглянул. Долгожданный и яркий,
синь весны – ореолом над ним.
Лист осенней шагрени – как якорь
в светлом прошлом, где детством храним

трепет крыльев стрекоз... Угадали
этот день между прочих-иных?
В нём та радость и те же печали,
что мы с вами так часто встречали –
в тихом омуте глаз голубых.

Это поле засеяно снегом
так давно, что не вспомнить никак
век, в котором по небу ковчегом
белоснежные шли облака.

Над домами, что были крылаты,
над весной (не по календарю).
Васильки, что сушила когда-то
в книжке, хочешь, тебе подарю?

Как поблёкшую память о небе
голубом; звёздах, росах, мечтах,
расцветавших на ветках и стеблях
в погребённых под снегом садах.

Как сухие, немые чернила
на замёрзших листах дневников.
как заварку, дающую силы
для кипенья глубин родников.

Стылых, медленных, вязких, молочных.
Васильковыми звёздами пусть
заиграют. Пусть выживут строчек
ручейки. Я их все наизусть

буду в тягостном помнить круженьи,
даже если я белым песцом
обернусь. Снегу трёх измерений
мало. Вьюжным туманным кольцом

замкнут путь. Ненадёжны опоры
тектонических спин черепах.
Мир над белым качается морем,
как кораблик, затёртый во льдах.

Здесь, на ломких папирусах палуб,
вечных истин писать буквари
нам придётся цепочкой усталых,
но упрямых следов – до зари,

до миражной, мерцающей, зыбкой
полосы солнцем взломанных льдов.
Слышишь? Плач растревоженной скрипки
громче рокота снежных часов.

Видишь, звуков крылатых стрекозы
кружат, будто зовут за собой?
С ними легче в снегах не замёрзнуть
человеку с босою душой.

Когда под тобою семь футов снегов,
в весну не уехать обычным трамваем.
Слетевшие с ясеня семечки слов
ещё до рассвета ветра выдувают.

И дни начинаются с чистых страниц,
и красные строки востока остыли.
И нет свиристелей в аллеях. Из птиц
лишь белые совы наш край не забыли.

Край света. Москва. Эпицентр зимы.
Высотка парит, как "летучий голландец"
в мерцании звёздном. Фантомное "мы"
в окошке уснуло. И не достучаться.

Твердыня асфальта ушла из-под ног,
под мёрзлой водою исчезла из вида.
Чтоб с миром безмолвный вести диалог,
немых одиночеств учи алфавиты.

Оставь лишь слова, содержащие "не".
Здесь сНЕг НЕскончаем, НЕистово НЕбо.
И НЕ расслабляйся: НЕсложно вполНЕ
попасться в НЕптунов НЕвидимый НЕвод.

Ты знаешь, ты вспомнишь: в начале начал
Земля белым комом была, Ледовитым
сплошным океаном, который качал
подснежные радуги из малахита;

рубины, янтарь, аметист, бирюза,
как спины дельфинов, в снегах проступали.
И снежные люди с бесстрашьем в глазах
по их направляющим путь выбирали.

И ты по сыпучей воде, словно бог,
прошёл бы, свет радуги спящей ногами
босыми почувствовав, если бы смог
ты выбросить... свой телефон, будто камень.

Константою номера, цепью из цифр
он к берегу тянет, которого нету
на свете давно, и твои близнецы
сменили прописку, судьбу и приметы.

...Смотри, как сомкнётся снегов белизна
над чёрной коробочкой с синим экраном.
Она, как корабль, не вернётся со дна.
Иди. Только холодом вылечишь раны.

Мне лучше далеко не выходить
за рамки сердца твоего и мира.
Натянута привязанности нить
на колышки примет привычно-милых.
До звона в перепонках, от зари
и до зари, до лоскутков саднящих
на краешках души. Заговори –
попробуй! – вкус любви, не проходящий
ни от холодной трезвости воды,
ни от хмельного воздуха свободы.
И терпко-сладки памяти плоды,
пусть мне назло, зато судьбе в угоду.
Лишь ей определять, в краю каком
восьмое чудо света обитает,
моё шестое чувство, стол и дом,
и третий глаз, похоже, прозревает.
По чёрным нотам здесь расписан день,
хрусталь дождя разбит на многоточья,
кофейной гущей впитывает тень
керамика сухой горячей почвы.
Я здесь эндемик. Разнотравье тку,
ты – многоцветье рифмы собираешь
и, заплетая за строкой строку,
ко мне, как к домовому, привыкаешь.

Я лежу, бессонно глядя в потолок,
и разглядываю, будто на экране,
сквозь сиреневый вечерний смог
всех "мелодий светлых" очертанья.
А палитра краденой любви –
словно на полотнах Пиросмани.
Женщины в любом краю Земли
обо мне хранят воспоминанья.
Покупаю шляпки летние и астры,
запиваю квасом водку русскую
и надеюсь, что попытки не напрасны
вспомнить, кто заказывал мне бусы.
Позабылись страны и вокзалы,
запах свежескошенной люцерны,
те слова, что ты легко сказала,
тоже не припомнятся, наверно.
Проступают в круге бабочек засохших
или в жёлтом лиственном багете
сквозь дымочек памяти о прошлом
образы минувшего столетья.
Но опять бежать мне из Германии
и от чёрных кулаков зулусов,
и не вспомнит сердце окаянное,
где? кому пообещал я бусы?!
Как бы мне, не заплутав в обмане,
объяснить подруге на прощанье,
что меня рожок побудкой ранней
не заманит больше на свиданье?
И приходят странные решения:
никому пока не удалось
вне Земли найти своё спасение
и загнуть забитый в душу гвоздь.
Но я ловок, как зулусский парень,
выход, разумеется, найду:
приглашу всех в восемь на свидание,
но не укажу, в каком году.
Обойдёмся без зелёнки с йодом.
Всё залижут времени река
и фантазий завтрашних полёты,
но нуждаюсь в отдыхе пока.
И опять в бессоннице-тумане
вспоминаю и француженок, и русских.
Только грустно звякают в кармане
так и не подаренные бусы.

Март. У Весны глаза, как у зверька прозревшего,
сегодня, только что – белёсо-голубые.
Барокко облаков, и готика скворешен,
и акварель двора со старою лепниной
сугробов по краям. Им предстоит в неспешности
романы зимние печально перечитывать,
пролистывать назад послойно, постранично;
минором разбавлять ручьёв речитативы,
капели солнечность и звонкую синичность.
И прятаться в тени, и ёжиться, и всхлипывать.

Апрель. Уже гадать на солнечной ромашке
обучена Весна оравою ветров.
Срывая облака, как лепестки, однажды
вслед облачку, смеясь, прошепчет про любовь –
и вдруг решится, и в распутицу-распутье
шагнёт, поверив: ей по силам волшебство,
как больше никому. Лишь душу распахнуть, и
не утаить тепла, и раздарить его.
Горстями – льдинам рек, по каплям – листьям почек,
скворечникам, скворцам, всем пашням, всем грачам,
пуховкам вербы и, с посыпкою цветочной,
сухим пригорочкам – пасхальным куличам.

А в мае – маяться, из полузимних, детских,
полузабытых снов сплетая кружева
для каждой яблоньки – как доченьке-невесте.
...Усталость ноги спутает,
как летняя трава...
Свыкаясь с прошлых воплощений памятью,
треть майскую судьбы одним глотком допить,
июня жгучий жар, волнуясь, ощутить
и над его костром Снегурочкой растаять...

Мы при посадке надпись на борту
и не читали – ну а вдруг "Титаник"?
"Отважный"? "Смелый?" Назовём "Полярник" –
пусть льды кромсает, словно бересту;

как мармелад пластовый – толщу вод,
застывшую под чёрным взглядом ночи.
Застынешь тут... Но хочешь ли, не хочешь –
держи свой путь и не сбавляй свой ход.

Винтами страхов, крыльями молитв
попутчиков беспомощных во чреве
не брезгуй. Спрут водоворота слева,
а справа тенью притворился риф.

Здесь даже по статистике беда
почти фатальна. Белые медведи
на льдине... Кит... Смотри, он нас заметил!
Мы – не планктон, но всё равно – еда.

Ныряй, амфибия! На глубине
земля поближе, значит – безопасней.
Свет маяка – короны ярко-красных
лучей актинии огромной – мне

слепит глаза. Но взгляд не отвести
от зарослей кораллов серебристых
в холодных звёздах, в жемчуговых брызгах.
Когда они успели расцвести

под световодной кистью божества
языческого?..
...Милым фотовидом
из мрака проступает Атлантида.
Всё чётче. Шереметьево. Москва.